Читать книгу "Три девушки в ярости  - Изабель Пандазопулос"

И что?

И что, я ведь была права…

Мне доставляет большое удовольствие представлять, как ты танцуешь. Станцуй для меня. В ожидании дней побезоблачнее.

…

Здесь много всякого произошло.

Я начала каждый день записывать мысли в тетрадочку. Обо всём и ни о чём. Заставляю себя. Мне нужно научиться. Но чем чаще и больше пишу, тем становится легче.

Это письмо будет не таким длинным, как твои. Я ещё не умею наводить мосты между днями. Ну, да ты сама увидишь. Для этого ведь нужно постараться.

6 декабря

На День святого Николая принесли ёлку. Она слишком большая для нашей квартиры. И ещё слишком тощая. Кроме того, верхушка спилена. Украшений у нас немного, потому что это всё-таки дороговато. Но она каждый вечер мерцает. Я испекла песочное печенье с миндалём и мёдом.

Мы с папой изо всех сил заставляли себя выглядеть весёлыми. И нам это почти удавалось.

…

7 декабря

Однажды папа дождался меня у выхода из лицея. Я думаю, ему оттуда позвонили. Забеспокоились, потому что я ни с кем не разговариваю.

В тот четверг мы бродили по Берлину. И все последующие дни тоже. Он берёт меня за руку. Мы идём, опустив головы, мы в вязаных шапочках и кутаемся в шарфы. Снег хрустит под ногами. Город совсем тих. Это уже привычно. Сперва мы идём через Тиргартен[7], громадный парк в добром часе ходьбы от лицея. Выбираем путь, чтобы продлить прогулку. Надо идти вдоль берега Шпрее. Я люблю эту речку. Она более дикая, чем Сена, очень извилистая, то широка и глубока, а то вдруг совсем узенькая. Излучины у неё крупные, она то спускается, то снова поднимается и вдруг разделяется на два притока. И теперь уж, куда ни пойдёшь, везде выйдешь к ней. Или она течёт рядом с твоей дорогой. И потом перейти через неё, чтобы чуть подальше увидеть опять, там, где у течения другая скорость, у воды другой оттенок, а на берегу иногда видны огромные деревья.

Если я, случается, и начинаю иногда чувствовать себя в Берлине как дома, то лишь благодаря этой её странной манере течь извиваясь. Как будто время, текущее мимо, не имеет значения.

Вот так часами бродить с папой — можно вообще забыть, зачем мы оба здесь, и плевать на жгучий мороз. И вдруг повернули на другую улицу — и взгляд натыкается на Стену. Сторожевые вышки. Часовые. Маршируют туда-сюда. С оружием наизготовку. Натянутые поводки собак. Шпрее течёт по другую сторону Стены. Там, где нас больше нет.

…

9 декабря

Папа застыл как вкопанный: перед нами был вход на мост Обербаумбрюкке[8]. Мы не произнесли ни слова. Я просто ждала. Кусала губы от нетерпения. Его взгляд был прикован к кончикам ботинок. Это было мучительно.

— Ты вернулся здесь? — наконец не выдержала я.

— Нет, здесь прошла тётя Ильза в 63-м, когда приехала за нами. Они сказали ей, что никого из нас не осталось в живых.

От наступившего молчания у меня снова перехватило горло.

…

11 декабря

Это было на уик-энд.

Мы рано встали и проходили почти весь день. Субботний вечер — стоя перекусили в «Стех-кафе» сосиской с карри, eine Currywurst…[9]

Ко мне вернулось первое воспоминание.

Не образы. Не истории. Только ощущения.

Я, съёжившись, прижалась к кому-то, вокруг много людей, я слышу их голоса, смех, все довольны, голос папы, запах пива, чьи-то ноги приплясывают по полу в такт, потому что холодно.

Зимой в Берлине всегда очень холодно. Я ничего ему не сказала. Сохранила ощущение про себя, будто должна защитить его от внешнего мира. Я ему улыбнулась.

Думаю, он хочет мягко подвести меня к моим детским воспоминаниям. Буду очень стараться. Мало-помалу я, быть может, смогу прорвать пелену тумана. Он идёт рядом. Это хорошо.

…

Я лучше понимаю его молчание. Вчера вечером он с таким напряжённым лицом, так тяжело подыскивал слова, что в конце концов потерял их, так ничего и не сказав. Я просунула свою руку в его.

— Ну же, пожалуйста, скажи мне!

Это ещё больно.

Моя старшая сестра, дорогая моя Лотта, умерла. Она была рядом со мной, когда проходили через Стену. Наверное, тянула меня за собой. Может быть, она запаниковала. Неизвестно. Я знаю только, что она упала. И умерла.

Вот что мне рассказал папа. Тем летом 61-го года мы с Лоттой были в Берлине. Ей предстояло готовиться к устному экзамену на бакалавриат, после того как она сдала письменный в июне. Вся остальная семья была на острове Рюген[10], потому что родилась Хайди и маме был необходим отдых. Когда они узнали, что в ночь с субботы на воскресенье возведена Стена, то пришли в ужас, пытались получить от нас хоть какую-то весточку. Они вернулись и никого в доме не нашли. На столике Лотты ещё горела ночная лампа. Все наши пожитки были на месте.

Они ничего не поняли. Подумали, что произошёл несчастный случай. Разыскивали нас в больницах. Дни шли за днями, и вот их стали терзать сомнения. Лотта раньше постоянно пропадала в западной части города — она ходила туда в лицей. Она обожала английский и хорошо успевала по философии. Не потому ли она так внезапно решилась сбежать на Запад, что поняла — здесь ей никогда не выучиться тому, о чём мечталось? А ведь её едва не приняли. Папа говорил о ней с яростью. По какому праву она втравила меня в это безумие? Слышать такое было тем невообразимее, что она всегда и всего боялась. Он сказал, что это была скромная девочка, немного полноватая и неуклюжая.

…

У меня в голове вертится столько вопросов. Зачем я захотела бежать с моей старшей сестрой в Берлин? Мне было 12 лет, а ей 17! Сама ли я этого захотела? Может быть, она? А что, если во мне-то и было всё дело?

…

Мне бы так хотелось вспомнить.

…

Вместе с письмом ты получишь мой подарок на Рождество. Это шарф, я сама его связала. Не смейся, так ведь и есть: иногда мне 99 лет с половиной. Но если вправду, то каждая петелька твоего шарфа — способ сделать хоть что-нибудь для тебя, чтобы ты носила это на себе.